Слово и дело. Книга 1. «Царица престрашного зраку» - Страница 94

— Я их тоже понимаю, — вздохнул Либман. — Отдавать накопленное всегда жалко… Разве не так?

Барон Корф сказал в завершение разговора:

— Послушайте! Кто вы такие? В том числе и я? Почему мы вершим здесь дела русские? Согласен — мы служим при дворе… Россия же — не двор! Так стоит ли залезать в дела народные? Я пригляделся и вижу теперь, что русский человек умен и здрав, он благороден и смышлен… Не хуже нас! Да я с улицы приведу вам Гракхов новых и Сенек! Не плюйте в душу русскую… Ох, как это может жестоко обернуться для нас!

— Ну, ты безбожник известный, — отвечали ему…

С докладом к Анне Иоанновне явился Анисим Маслов.

— Наслышан я, — сказал обер-прокурор, — что вы о финансах печетесь? То можно исправить, и человек в империи для того сыщется… Верховник бывый, князь Голицын Дмитрий Михайлович!

Анна Иоанновна велела звать из Архангельского князя. Явился он, и царица о нуждах своих ему долго рассказывала, на судьбу жалуясь. Голицын усмехался — кривенько.

— Сказывали мне, что болен ты, князь, потому и в Сенате тебя не видают… Правда ль то?

Дмитрий Михайлович протянул к ней скрюченные пальцы.

— Хирагра у меня, — сказал. — Болезнь неизлечима..

— Усмешка-то твоя к чему? Иль дурой я тебе кажусь?

— Усмешка оттого, что вспоминаю я… Верховный тайный совет, который вы уничтожили, восстановите снова! На един лишь день! В составе осьмиличном! Да придите и послушайте нас…

— Чего мне слушать? — отвечала Анна. — Как вы, разбойники, кондиции на мою пагубу изобретать станете?

— Не только кондиции, матушка. Собирались мы, словно купцы. О чем не говорили! О дорогах, о монет чеканке, о парусах для кораблей, о сукнах и ботфортах, о разведении промыслов и мануфактур промышленных…

— Меня финансы заботят!

— Так это и есть финансы… Экономия — вот суть устройства государства. Я жадных не люблю. Широких же безумцами считаю. Богатство зачинается с малой толики. Растет под ногами кустик махонький, а рвать нельзя: сей кустик деревом станется. Не о себе помышлять надобно, а о внуках наших: для нас он куст, а потомству российску деревом обернется.

— Они и срубят, выгоду имея… не мне же! — сказала Анна.

— А вам рубить не надо, — отвечал Голицын. — Прежде чем дерево рубить, надо подумать. Нельзя ли инако извернуться? Глядь, дерево-то и пригодилось — благодатную тень дало! Тако же и люди… Они — главный капитал в государстве. Коли башку срубил, обратно не приставишь. Как и дерево ко пню не приладишь! В указах ваших пишется мудро: заботы о верноподданных выставляются миру на удивление. А между тем людей с головами безголовыми делают. А те, что безголовы от природы, те чинами украшаются…

— Меня финансы заботят! — повторила Анна Иоанновна.

— А я о чем вам толкую? Токмо о финансах… Ведь умные головы людские казне прибыль дают. В землю коль лягут головы — и прибыли не стало. Иной час можно и шумы простить. Мало ли человеку что взбредет? Пущай шумит и вредно власть поносит. А, отшумясь, к столу присядет и дельное сочинит. Ведь знали мы, что Татищев — вор! Но головы ему не сняли. Потому что умен он и от него прибыль государству имеется… Иногда послабление дать людям, матушка, — словно рубли под ногами найти!

— Уйди, — велела Анна. — Опять крамольны твои речи. Голицын глянул на свои распухшие скрюченные пальцы:

— Зачем и звать было больного?.. Но правда там, где правды стерегутся, всегда крамолой называется!

Свершилось: Анна Иоанновна подписала именной указ, чтобы «тот подушный сбор положить на полковников с офицеры». А это значило: дать офицерам палку, и пусть эта палка вернет недоимки с народа. Россия снова возвращалась к системе «вечных квартир», уничтоженных недавно Верховным тайным советом…

— А коли не сберут казне положенное, — добавила императрица, — то быть в ответе воеводам.

— И тем же офицерам! — уточнил Остерман.

— Тогда уж — и помещикам, — добавил Бирен… Захлестнуло петлю: народ, губернаторы, офицеры, помещики — все виноваты… Вот только один двор безгрешен!

* * *

Иван Кирилов, секретарь сенатский, был красен не службой, а досугом своим. Имел он завод красок в уезде Копорском, на мельницах его для Москвы доски пилили. А все прибыли (от красок или от досок) он в атласы вкладывал. В приходе Козьмы и Дамиана, что близ переулка Денежного, под звон колоколов печатал Кирилов логарифмы научные и ландкарты первых факел-лоций для флота. На секретаря тогда, как на чудо-юдо смотрели: в «Санкт-Петербургских ведомостях» он сочинения свои печатал (за это его «газетером» звали). В чине советника статского, Иван Кирилович Кирилов о себе рассуждал так.

— Палю, — говорил, — свечку жизни моей с двух концов сразу. Один конец ее, секретарский, коптит более. Но с другого конца, досужего, пламенем ясным она сгорает… Отсель вот, от Козьмы и Дамиана, вижу тракт я до стран Индийских, и дорога та лежит через степи калмыцкие, и там я буду, прежде чем помирать стану.

Скушно было Кирилову в Сенате… Притащатся утром двое — Сукин и Новосильцев, закусочки истребуют. А тут, глядишь, час сенатский на извод пошел, начался час адмиральский. Пора чарку приять по-божески да обедать по домам ехать. Сенат, заново возрожденный при Анне, на корню гнил! И князь Дмитрий Голицын нащупал язву опасную — Кабинет царицы (пока что учреждение тайное). Но силу Кабинет уже имеет, и все важные дела текут мимо сенаторства: не в рот, а по усам…

Однажды князь сказал Остерману:

— Пока власть была в руках совета Верховного и тайного, забыли мы, Андрей Иванович, одно дело свершить…